Вот она, неожиданная награда после двух часов подъёма в гору: земляника! Солнечная поляна, словно скатерть-самобранка, раскинула свои дары перед усталыми путниками.

Миша сосредоточенно рвал землянику и пригоршнями отправлял в рот: так больше вкуса. Напитанные солнцем лесные ягоды взрывались во рту ароматной сладостью.

Вдруг из глубины подсознания раздался мамин окрик: «А зимой что? Лапу сосать будем?»

Миша невольно обернулся. Конечно, мамы не могло быть здесь, через десятки лет и за тысячи километров от родного дома, но перед глазами сами собой поплыли видения из детства: полные вёдра ягоды превращаются в банки варенья, которым угощают гостей по особым случаям. Годами банки стоят на полках, варенье засахаривается, мама варит из него компот, который никто не хочет пить…

Миша затряс головой, чтобы отогнать воспоминания. Набрал пригоршню земляники пополнее и целиком отправил в рот, смакуя вкус лета и радуясь тому, что можно наслаждаться жизнью здесь и сейчас, без оглядки на кого бы там ни было…

На фронт Сашка не попал: в самом начале войны село было захвачено немцами и его, вчерашнего школьника, вывезли на работы в Германию. Весной сорок пятого года концлагерь, где находился паренёк, был освобождён силами союзных войск.

Заключённых вывели на плац. Сашку била дрожь, а по щекам катились слёзы. Домой! Но разве его там кто-то ждёт? Где отец? Где Марийка? Живы ли?…

Переводчик объяснил, что американское командование предлагает желающим не возвращаться на родину, в Советский Союз, построиться у стола справа. Всех остальных ждут грузовики для передачи советской стороне.

Сашкина довоенная жизнь поплыла перед его мысленным взором:

Село наполовину выкошено голодом… У матери нет молока кормить новорожденного брата… Она никак не может оправиться после родов, ей нужен доктор, но все дороги заблокированы красноармейцами: крестьянам запрещено выезжать из голодающего села… Сашка с Марийкой, младшей сестрой, помогают отцу закопать тела матери и братика за хатой: председатель сельсовета не разрешает хоронить на кладбище, чтобы «не портить отчётность»… Отца арестовывают по доносу за «искажённое» преподавание истории и высылают без права переписки… Председатель сельсовета отказывается дать Сашке направление на учёбу в город, как «сыну неблагонадёжного»… Галка, Сашкина любовь с первого класса, смеётся над его мечтами стать инженером («У тебя фамилия неправильная!») и гуляет с председательским сыном-губошлёпом…

Была ни была! Под недоумевающие окрики товарищей по бараку Сашка целеустремлённо пошёл направо, к столу, где сидел американский переводчик…

Через десять лет после войны в село пришла посылка из Америки: блок сигарет «Мальборо» и отрез ткани в ярко-жёлтых лимончиках. Про адресатов посылки, Сашкиного отца и Марийку, давно никто ничего не слышал, и потому её содержимое по праву «главного» досталось семье председателя сельсовета.

И только председательская невестка, Галка, смахнула набежавшую слезу, разглядывая вложенную в посылку фотографию своей «неправильной» первой любви Сашки с его американской семьёй…

Стоять на кладбище под накрапывающим дождём было неуютно. Апрельский туман запутался в верхушках мокрых деревьев, создавая атмосферу зябкой унылости и потерянности. Казалось, что весна здесь и сейчас остановила свой жизнеутверждающий ход.

Братья не виделись давно, после похорон матери. Она ушла восемь лет назад, тихо угаснув после скоропостижной смерти второго мужа, Лаврентьича.

Первые пять минут у нового надгробного памятника прошли в молчании. Наконец старший брат с нескрываемой злостью выдавил из себя:

— Почему ты меня не спросил?

— Ты бы не захотел… А она его любила. Лаврентьич её на руках носил!

— А как же отец? Ты его предал!

— А ты его вообще помнишь? Вечно пьяного, злого, бросающегося на мать? Водка нашего папашу вовремя убила, а то я бы сам его прикончил. А мама расцвела с Лаврентьичем, он ей настоящую жизнь подарил!

С фотографии на памятнике, из ореола потустороннего счастья, на братьев смотрели улыбающаяся мама и её поздно обретённая вторая половинка — Лаврентьич…

Летние сумерки опускались на берег, отдыхающая публика наперебой щёлкала фотоаппаратами, восхищаясь полыхающим закатом, а Давид стремился уйти с пляжа к электрическим огням улиц. Мальчику было чрезвычайно некомфортно находиться на границе между светом и тьмой: непонятная тревога начинала гудеть в ушах, заставляя сердце учащённо биться…

Тем летом отец решил научить двенадцатилетнего Давида кататься на водных лыжах. А поскольку море в заливе успокаивалось только к вечеру, свои доморощенные мастер-классы отец решил проводить с наступлением темноты. Давид слушал инструктаж отца, а сердце сжималось непонятной тревогой при виде садящегося солнца. Вдобавок, голова гудела от местных новостей о несчастных жертвах акул — время от времени распухшие обезображенные тела выносило прибоем на берег залива.

Объясняться с отцом, бывшим военным, о каких-либо страхах было бесполезно… И потому каждый вечер Давид, как проклятый, вставал на водные лыжи. Скованный двойным ужасом — сумерек и акул — он нёсся за моторкой отца, прилагая максимум усилий сохранить равновесие. После каждого падения он пробкой выскакивал из воды, стараясь как можно быстрее оказаться обратно на лыжах, казавшихся оплотом устойчивости в тёмном заливе, кишащем акулами…

Испытанный тогда ужас остался в подкорке на всю жизнь. Даже смертельный диагноз, полученный Давидом в его юбилейное пятидесятое лето, показался ему менее страшным, чем ночные тренировки с отцом много лет назад…

PS: памяти Давида Сервана-Шрейбера

В 14 лет Гена стал божеством в отдельно взятой семье.

После 8 класса он самоустранился от родительского воспитания, поступив в ПТУ и переехав жить к бабке, которая считала своим долгом потакать всем прихотям любимого старшего внука. Жизнь потекла беззаботно: его кормили, поили, обстирывали, убирали за ним, прощали ему любые выходки и никогда не говорили ни слова против.

В 18 лет Гена топнул ножкой «Хочу!» и, не слушая ничьих резонов повременить, женился на женщине старше себя. Бабка подарила любимому внуку на свадьбу свою квартиру, а сама переехала доживать свой век в дом престарелых.

Жизнь Гены и дальше потекла беззаботно: его кормили, поили, обстирывали, убирали за ним, прощали ему любые выходки и никогда не говорили ни слова против. И хотя жена тоже работала, «кормильцем» семьи считался он, а детям тумаками вбивали в голову мысль, что папа всегда прав.

Так на протяжении 50 лет своей жизни Гена был искренне убеждён, что все женщины в его окружении существуют исключительно для обслуживания его, божества…

Божественная картина его мужского мира оказалась жёстко попранной, когда женился сын. Сын не только помогал своей Тасечке по дому, но и советовался с ней по семейным вопросам!

— Кто она такая? Что ты ей позволяешь? Где это видано, чтобы мужик посуду мыл?!

— Папа, она тоже устаёт. И вообще, запомни: моя семья — мои правила..

Глаза открылись сами. Спать не хотелось, но темнота за окном поглощала желание встать с кровати. Думалось о неслучайных случайностях, которые через много лет скитаний привели на маленький остров в Атлантическом океане, о тысячах неприкаянных мореплавателей, которые прошли этим путём до него.

Загремели цепи якорей в порту: рыбаки вернулись из ночного похода. Мелькнуло желание пойти посмотреть, как выгружают ещё живую, бьющую хвостами и пахнущую морскими глубинами рыбу, но он видел это сотни раз, а вставать по-прежнему не хотелось. Усталость…

Его поднял аромат свежеиспечённого хлеба. Именно так когда-то пахла мама? Забытый запах домашнего тепла бередил душу, тянул, как магнитом, на ещё сумрачную улицу, даруя надежду, что этот портовый город станет последней пристанью…

Горделивая радость пробивалась сквозь дальнее расстояние и непрерывное потрескивание в телефонной трубке:

— Пап, мы сегодня отмечаем: я машину купил! Налей себе тоже стаканчик, обмыть мою «Ниссан-Альмеру».

— Поздравляю, сынок, поздравляю! А что за «не сан — как там дальше»?

— Пап, «Ниссан-Альмера»! «Ниссан» — это марка машины, а «Альмера» — это название модели. Японская! Это как «Жигули»: есть «пятёрочка», а есть «восьмёрка». Понимаешь?

— Сынок, погоди, дай запишу. Как ты сказал? «Ниссан»? «Альмера»? Интересное какое название, театральное что ли?

— Да кто его знает, японцы придумали. Пап, мы летом приедем в отпуск, полюбуешься на мою «Ниссан-Альмеру».

Взбудораженные новостью родители в тот вечер выпили не один стаканчик домашнего вина под разговоры о том, какой их Алик молодец. Здесь не то что в селе, на весь район ни у кого нет новенькой иномарки!

Родительскому восхищению не было предела, когда сын с семьёй наконец-то приехали в отпуск. Машина была осмотрена со всей тщательностью под одобрительные восклицания отца и оханья матери. Молодец сынок, молодец!

Разморившись от жары и обильного обеда, Алик дремал в гамаке под вишнями. Из сладостного состояния его пробудили крики отца:

— Ниссан! Альмера!

Алик выскочил из гамака и пулей рванул к машине, оставленной за воротами. Но, как громом поражённый, остановился посреди двора, увидев, что отец наливает воду в корыто двум весело хрюкающим поросятам и ласково приговаривает:

— Ниссан, кому сказано: не жадничай! Вот бандит. Альмера, давай ближе сюда. Вы ж мои театральные…

— Моя нежная Элоиза! Цветущая, смешливая Элоиза… Ты пробуждаешь звуки волшебной флейты в моём сердце… Все мысли мои только о тебе…

— Моя бедная матушка! Чуткая, рано состарившаяся матушка… Ты умираешь на моих глазах от мучительного кашля… Все молитвы мои только о тебе…

— Мой строгий отец! Благоразумный, рассудительный отец… Ты требуешь от меня забыть Элоизу и сосредоточиться на сочинении музыки, иначе не будет средств лечить матушку. Все денежные надежды твои только на меня…

Мысли и чувства вихрем кружились в голове. Первая любовь… Жестокая болезнь… Сыновий долг… Как легко сочинять музыку и как трудно быть молодым и бедным!

Казалось, что душа выворачивалась наизнанку и сама выплёскивалась динамическими водопадами на нотную бумагу. Вдруг композитор замер.

Не пойдёт. Слишком патетически. И пронзительная флейта здесь ни к чему. Ведь герцог заказал себе лёгкую музыку для приятного времяпровождения в элитном кругу, здесь же звучат очень личные переживания. Придётся переписывать.

Через неделю в известном парижском салоне играли новый цикл сонат для клавира и скрипки, сочинённый на заказ музыкальным гением из Зальцбурга. Лиричные звуки текли легко и выразительно, приглашённые гости развлекались, герцог одобрительно кивал головой в такт музыке: удачное приобретение.

Молодого композитора в зале не было. Музыкальному гению было физически больно слушать своё собственное сочинение: исправленная под вкус герцога музыка звучала абсолютным диссонансом тому, что творилось в его сердце. Он сидел в тёмном вестибюле, нервно комкая в руках два письма. Первое, на пяти листах, — прощание с Элоизой. Другое, краткое, — извещение отцу в Зальцбург о кончине матушки…

В тот день Амит не мог заставить себя работать. Сидел у стены, уставившись в одну точку, безмолвно оплакивая ускользающее из рук счастье дочери…

Он никогда не рассказывал ей, где он работает. Зачем девочке стыдиться, что её малограмотный папа днями напролёт сортирует мусор на городской свалке? После грязной работы он начисто смывал с себя запах чужих отходов и шёл домой, к семье, рассказывать байки про несуществующий офис.

Каждая заработанная копейка вкладывалась в будущее. Амит свято верил, что хорошее образование выведет в люди. И покупал девочке книги…

По окончанию школы умница-дочь получила приглашение учиться в университете. У Амита язык не поворачивался сказать ей, что отложенных денег не хватает на первый взнос и что ни один банк не даёт кредит на образование дочери мусорщика.

В тот день он просидел, растерянный, среди неразобранных корзин мусора до самого вечера. Сил идти домой не было — как можно разбить детские мечты?

Первым к нему подошёл начальник бригады. Похлопал по плечу и молча вложил Амиту в руки деньги — весь свой заработок за неделю. За ним подтянулись другие мусорщики. Наконец бригадир сказал:

— Пусть выучится. За нас всех.

Амит опустил лицо в потёртые денежные бумажки на дрожащих ладонях. Он плакал…

Наша деревня на перекрёстке трёх рек славится карасями. Много рыбы на рынке, а стоит недёшево.

В нашем доме — пять вечно голодных ртов. Мы живём бедно, но дружно. Редко когда мама купит пару карасиков, забросит в кастрюлю, сварит супчик — едим всей семьёй, лакомимся. Только сама мама рыбу не берёт, вылавливает одну лишь зелень из супа, рисом заедает. Говорит, что с детства не любит рыбу — костлявая!

Однажды приехал мамин брат погостить. Побежала мама на рынок, купила карасей побольше — побаловать редкого гостя из города. Ох и вкусный получился супчик на этот раз, наваристый!

Ест дядя суп, нахваливает, оторваться не может, как вдруг замечает:

— Сестра, а что ж ты рыбу не ешь? Ты ведь «рыбная душа» с детства!

Засмущалась мама, подскочила с циновки, ушла на кухню, гремит пиалами. Смотрим мы во все глаза на уплетающего суп дядю и начинаем догадываться, почему мама разлюбила есть рыбу…

(с) автор Võ Thành An, оригинальное название «Mùa cá bông lau»